Генрих ШМЕРКИН     СТРАСТИ ПО НОСТРАДАМУСУ

СТРАСТИ ПО НОСТРАДАМУСУ

1.

Задумавшись, сидел он за огромным столом, обильно уставленным позвякивающими телефонами. Клонило в сон. Скорей бы кончалась эта комедия! Как в детстве, хотелось поскорей домой, в свою постель... Словно растревоженный  улей, гудел  взбудораженный Смольный. Туда-сюда сновали деловые комиссары в кожанках с маузерами на боку, революционные солдаты и матросы, опоясанные пулемётными лентами с винтовками наперевес. Только что поступило сообщение, что Семёновский полк перешёл на сторону большевиков, но даже это не радовало его. Голова гудела, как кремлёвские куранты. Огромный лоб трещал под напором человечьих – то наваливающихся, то вдруг снова куда-то проваливающихся – мыслей. Не нужно было вчера столько пить...

Не давало покоя предсказание Нострадамуса. Не нужно было вчера пить вообще, тем более, что сегодня – такой ответственный день! Как он ждал его, как мечтал о нём! Ведь если осуществится всё, что он задумал, то заживут они с супругой как у Христа за пазухой, и плевать ему на всех!

А пока... Он продолжал рассеянно выслушивать поступающие донесения, давать краткие указания. Прищурившись, просматривал оперативные телеграфные сводки.

«Владимир Ильич, ну, сколько же можно – без сна, без отдыха? Вы выглядите очень усталым» – товарищ Василий уже нёс ему дымящийся чай, обжигая о стакан крепкие узловатые пальцы. В глубоких глазах Василия, как ему показалось, была скрыта издёвка. «Жалкий интриган, тоже, небось, метил на моё место!» – подумал он и, лукаво прищурясь, прокартавил: «Извольте не беспокоиться, дорогой    товарищ    Василий!    Я    чувствую    себя    превосходнейше.    Пре-вос-ход-ней-ше!».

О, если бы это было действительно так!.. Конечно, тот последний фужер за победу пролетарской революции во всём мире был вчера просто архиглупейшей выходкой. Голова раскалывалась на три составные части. Кстати, который час? Он извлёк из внутреннего кармана брюк массивный брегет «Буре». До залпа «Авроры» оставались считанные минуты. Ему нельзя было выказать слабину и дать злопыхателям повод для насмешек. Нельзя было допустить, чтобы когда-нибудь – кто-нибудь! – сказал, что Великую Социалистическую революцию он совершил с бодуна.

Чего-чего, а доброжелателей у него хватало... Дома, перед решающим броском, он принял действеннейшие меры: окатил себя холодной водой из ведра, выпил две чашки архикрепчайшего огуречного рассола, сбрызнулся французским парфюмом «Арамис» и поел чеснока с миндальным орехом.

Говорят, Нострадамус видел вещие сны...

Мучила изжога. Страшно хотелось пить – чего-нибудь прохладного – долго, не отрываясь, огромными нескончаемыми глотками. Пить ледяной пузырчатый нарзан или охлаждённую сельтерскую. Или просто холодную воду из крана в  служебном клозете под лестницей... От горячего чая, принесенного Василием, стало только хуже. Он почувствовал, что сейчас его опять развезёт. Снова выплыло из памяти зловещее пророчество Нострадамуса, услышанное им впервые от кардинала Ришелье в ночь перед казнью Дидье. «В 1917-ом в Россию придёт новая власть, которая  продержится семьдесят лет. Ровно семьдесят!».

Вздорный шарлатан! Его звали, кажется, Мишель.

Мишель Нострадамус, жалкий лейб-медишко  Карла Девятого, не стоящий и медяшки в базарный день, этот никчёмный астролог, нюхавший астры при дворе мирового экспроприатора! До залпа «Авроры» оставалось совсем чуть-чуть. Одолевала усталость...  А может, не нужно было всё это затевать?! Что будет со страной, с грядущими поколениями? На этой мучительной мысли его и свалил сон – прямо за столом, в ожидании легендарного залпа.

2.

Снилась какая-то дребедень. Ягода в ежовых рукавицах, красный террор, его лучший ученик Коба в усищах и погонах генералиссимуса, внезапное нападение какой-то империалистической державы на молодую Советскую республику. Снился блокадный Ленинград, где он – совсем ещё пацанёнок – зарабатывал себе дополнительную пайку хлеба в санотряде, вывозя по ночам на саночках окоченевшие трупы. Снились заградотряды, салют Победы, Беломорканал, молочные реки, повёрнутые вспять. Очереди за варёной колбасой, Юрий Гагарин в космосе и наши ракеты на Кубе, ввод советских войск в Афганистан и Чернобыльский саркофаг. Он видел себя в гробу в мавзолее, свои сжатые кулачки с восковым отливом, перестройку, разоблачение культа, ему снилась загорелая женщина с облезлым носиком, их мимолётный роман в приморском городе Жданове...

3.

Ровно за день до залпа он находился у себя на Моечной. Это была далеко не лучшая квартира в его жизни. Одна комнатка на двоих плюс отхожее место во дворе. В комнате горел свет – в то время, как над страной нависала мгла. Усталый, склонился он над столом. На столе была аккуратно расстелена  огромная карта мира на клеевой основе. Карта заменяла клеёнку.

На карту был водружён блестящий оцинкованный таз. У стола, посреди комнаты, стоял он – маленький, лысый, по локти в крови, в холщёвом мясницком фартуке – и, обливаясь потом, уже крутил свою гигантскую мясорубку. Куски фарша шлёпались в таз. Иногда мясорубка выстреливала, и куски кровавого месива отскакивали то в Тихий Океан, то в Северный Ледовитый, окрашивая бурым цветом их синие воды, обрушивались на прибалтов и поляков, доставали до Чукотки, заливали кровью Екатеринбург, расцвечивали кумачом Среднюю Азию, Украину, Белоруссию, Урал, Нечерноземье и Северную Пальмиру, опоясывали полуостров Крым, стелились по изувеченному Кавказскому Хребту.

Кровь брызгала на стенку. Хороша была идея – в случае успешного исхода пригласить к себе «на котлеты» ближайших коллег – Дзержинского, Урицкого, Свердлова (и ряд других товарищей!), чтобы  «сбрызнуть»  успех общего дела. Но воплощение оказалось архисложным.  Он не пожалел средств, взял ящик водки и два огромных оковалка свинины. И теперь всю ночь мучился с этим мясом сам – один на один с мясорубкой, потому что его мымра, закатив скандал (мол, на эти деньги они могли бы жить целый месяц!), снова ушла спать к своей шляхетской матушке...

Капли пота с огромного лба стекали в таз с фаршем. Кровь постепенно заливала всю карту. Да, идея была хороша! Недаром он выдвинул лозунг: «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны!».  Он обязательно электрифицирует её, эту мясорубку! И тогда не нужно будет тратить столько сил на осуществление своей идеи! Включил мясорубку в центральную сеть и нажал на красную – да, красную, цвета нашего знамени! – кнопку...

Мясорубка кряхтела, перемалывая мелкие кости.

Он тяжело дышал. Чёртова мымра! Молодящаяся старая перечница! Многие уже начали величать её не иначе как «верный друг и соратник», и явно с этим поторопились. Воистину, «торопись, не идучи на рать, а торопись, идучи с рати!». Всё мясо он уже перекрутил, оставалось только налепить котлет и поджарить, но это уже завтра. Хорошо, если к матери – подумал он. Дай бог, чтоб именно к матери, а не куда-нибудь ещё...  Он полез на антресоли и вытащил непочатую бутылку... 

4.

Осенила идея – закусывать мясным фаршем! Немцы мажут его на хлеб и едят сырым!  Он отрезал кусок ситного, намазал фаршем, чуть приперчил и посолил. Карл Маркс и Фридрих Энгельс просто обожали это дело! Он попробовал. Их дело пришлось ему по вкусу. Он проглотил бутерброд и стал жрать сырой фарш прямо из таза. Кровавое месиво попадало в глаза, засыхало на щеках... Он набычился, перевёл дух и выпил первый фужер – за полюбившееся ему дело Маркса и Энгельса... 

...Когда в бутылке оставалось уже совсем немного, он внезапно испугался: Дзержинский! Заложит, как пить дать! Урицкий и Свердлов – свои ребята! А этот – еврей! И не станет закусывать водку свиными котлетами! И уйдёт, да ещё и настучит куда надо! Что ж, жизнь – игра! Он перелил остаток водки в фужер и поставил на окровавленную карту.

5.

Да, этот Мишель Нострадамус со своими расплывчатыми прогнозами был жалким пигмеем по сравнению с рыжебородым усталым человеком, спавшим сейчас в неудобном жёстком кресле в ожидании залпа. Он заснул лишь на несколько секунд, но за это время сумел увидеть всё, что ожидало мир после Октябрьского Восстания. Он увидел красный террор, победу социализма в Китае, образование социалистического лагеря...  Видел наш вымпел на Луне. А ещё ему снилась женщина, палящая по нему из нагана отравленными пулями, он видел завитки её волос и внимательно прищуренный глаз, её прощальный взгляд из-под шляпки с тёмной вуалью... Он мгновенно проснулся.

6.

Залп «Авроры» разбудил весь мир. Вооружённые отряды, наполнившие Сенатскую площадь, устремились к Зимнему. Решётчатые ворота дрогнули и распахнулись под мощным революционным напором. Негромко застрекотал и тут же захлебнулся юнкерский пулемёт. А через несколько минут всё было кончено. Временное правительство низложено и арестовано. Керенский позорно бежал, переодевшись в женское платье. Власть перешла в руки рабочих и крестьян. Громкое эхо этих событий прокатилось по всему миру.

Счастливый и взволнованный, он взобрался на шаткую трибуну и, ощущая предательскую дрожь в коленках, провозгласил:

«Товарищи! (-яищи, -яищи, -яищи...)

Великая  (-икая, -икая...)

Социалистическая Революция (-алюция, -палюция...),

о необходимости которой (-торой, -торой...)

всё время (-иврея, -иврея...)

говорили большевики (-ешаки, -лешаки...),

совершилась  (-ершилась, -шилась...)!!!».

Громкое «ура» заглушило последние отзвуки эха. Сбылась его давняя мечта. Теперь они заживут по-новому! Он обязательно выбьет себе:

1). трёхкомнатную квартиру

2). персональный оклад

3). отдельную уборную

и – самое главное:

4). звание народного артиста УССР!

7.

Замигали вспышки фотографов, пошла музыка, пошёл занавес. Переполненный зал встал и зааплодировал. Премьера удалась на славу. Не успев закрыться, занавес опять начал раздвигаться, а за ним уже стояли, взявшись за руки, Надежда Константиновна Крупская (засл. арт. Мачильская), Керенский (арт. Струве), Дзержинский (арт. Каган), Свердлов (засл. арт. Матющенко), Урицкий (нар. арт. Хапко), тайные агенты царской охранки,  солдаты,  матросы,  питерские  рабочие...    Посередине  сцены стоял Он и устало кланялся очумевшей от восторга публике.

Первый секретарь обкома партии товарищ Мацюк аплодировал из директорской ложи и показывал  «мичуринский»  большой палец. За кулисами в буфете по его распоряжению уже был накрыт стол. Паюсная икра и осетрина, копчёные окорока, балыки, морские угри и колбасы, спецсыр от местного молокозавода и австралийская тушёнка – все виды закусок, какие только имелись в тот день в распределителе обкома партии, были доставлены сюда спецрейсом театрального «РАФика». И среди всего этого лоснящегося, благоухающего и сочащегося – строго высились бутылки с матово бледными этикетками «STOLICHNAJA».  Театральный шофёр ходил, как в воду опущенный. Из всей этой халявы ему удалось умыкнуть к себе под сиденье только банку копчёных угрей и упаковку масла. Он чувствовал себя обворованным. Аплодисменты  стихали.  Первыми сошли со сцены участники восстания, шпики, за ними отправились ближайшие соратники,  комиссары, Крупская...

Товарищ Василий, закатав рукава, уже помогал буфетчице Нюсе вытаскивать маринованные помидоры из трёхлитровых банок. Рядом с буфетной стойкой висел телевизор, с экрана тихонько разглагольствовал о чём-то Горбачёв. Михаил Сергеевич бросал туманные взгляды – то на Нюсю, то на помидоры, то на Крупскую с Керенским, шумно выяснявших отношения у доски объявлений. Сын Крупской от Керенского стоял рядом и плакал. Керенский всё отрицал и бил себя в грудь. Френч его был расстёгнут. На груди у Керенского был выколот профиль Сталина, поросший рыжими волосами. Крупская пригрозила, что оторвёт ему яйца за какую-то глупую и нахальную поливалку и, разрыдавшись, влепила Александру Фёдоровичу пощёчину. Сын разревелся ещё сильней, к нему подбежала гардеробщица Рива и увела к себе в гардеробную. Крупская отправилась в уборную к Николаю Второму –   парторгу театра, Керенский поплёлся за ней, делая вид, что ничего не произошло. Молодая артистка Нинель Чижко, демонстрируя, что её это совершенно не касается, жеманно спросила: «Ну, сколько ещё ждать? Когда же, наконец, к столу?».

Свердлов зевнул и перекрестил рот.

8.

Аплодисменты не прекращались. Первый секретарь обкома товарищ Мацюк вместе с директором театра Артёмом Игнатьевичем Жидоедовым покинули директорскую ложу и пошли по направлению к директорскому кабинету. К ним присоединились второй секретарь обкома партии по культуре и искусству тов. Отрижный, второй секретарь по идеологии тов. Ляжопа, инструктор по строительству тов. Коклюш, инструктор по физкультуре и спорту тов. Хаджиев и другие руководящие товарищи. Процессия зашла в кабинет. Вскоре директор вылетел из кабинета с глазами, полными счастья, и шепнул что-то дежурившему под дверью главрежу. Через несколько секунд на сцену выбежал гл. реж. театра, засл. деятель искусств БССР Марк Авралов. Он пожал Ленину руку и хотел, было, расцеловать, но Ленин уклонился от поцелуя, боясь выдать амбре...

Авралов торопливо прошептал Ленину: «Иди! Он ждёт у директора! Ты понравился!  Проси, что хочешь! Сначала ты, потом я!..». Нет, не зря, не зря он дал Роль захолустному актёришке, без году неделя в труппе! Ленин ещё раз поклонился публике и направился, было, за кулисы, но тут зал взорвался таким шквалом аплодисментов, что ему стало даже как-то не по себе. Поп Гапон, известный интриган, со сладкой улыбкой преградил путь к отступлению. Призывая народ к тишине, Ленин поднял дрожащую руку. Переполненный зал, мгновенно подчинившийся воле вождя, тут же притих. Нужно было что-то сказать. Народ ждал, а он не знал, что нужно говорить в таких случаях.  Возникла неловкая пауза, по залу прокатился шумок. Народ ждал указаний, жаждал твёрдой руки, а он продолжал смущённо молчать. Ропот  нарастал. Ленин спохватился и неуверенно произнёс:  «Товарищи! Сегодняшний радостный день – заслуга не только моя. Это результат работы всего нашего коллектива. Спасибо родной коммунистической партии и лично первому секретарю товарищу Мацюку! Да здравствует сын товарища Ленина товарищ Мацюк, верный сын коммунистической партии! Спасибо за нашу счастливую жизнь!». Потом подумал и добавил: «Извините, если что не так...». Занавес дёрнулся и замер. В гробовой тишине актёр Юлий Жбакин (в роли В.И. Ленина) ещё раз поклонился публике. В зале раздался сухой хлопок. Что-то больно сверкнуло в третьем ряду партера из крохотной сумочки какой-то дамы... И он сразу начал как-то неестественно оседать, удивлённо вглядываясь в её сумочку с воронёным наганом, в чёрные завитки волос, в её подёрнутый лёгким пороховым дымком прощальный взгляд из-под шляпки с тёмной вуалью…

Был раз случай однажды. Ехал инвалид на деревянной ноге к внуку. В Жданов. Или в Мариуполь. Точно не помню. Не успел бутылку почать, заскакивает к нему тут на нижнее место ещё один инвалид с ещё одной отрезанной ногой. И тоже с бутылкой. И как нарочно – тоже на древесной конечности. Только не на треснутой, как у первого, который внучатый, а почти что на новой, полированной. Даже не знаю, где это он так себе конечность отполировал. Одно скажу: простой наждачкой так не надраишь. Наверно, точильным камнем драконил или войлоком. Одним словом, сверкает его точёная ножка, что даже у кого по паре натуральных ног, и тот с завистью поглядывает!  А скорей всего, точили ему на производстве. У этого инвалида, несомненно, рука была на деревообделочном. Не в том смысле, что он руку там оставил и прочее, а в том смысле, что если чего хотишь, так непременно должен руку иметь – даже если инвалид. А если нет у тебя руки, так будь ты... хоть убей! – а не помню – куда поезд шёл – в Жданов или в Мариуполь! Потому как трудно мне сейчас сказать – как Мариуполь в тойное время звался. Может, звался он тогда как раз наоборот, но ехал я именно туда. Или в Харьков. Помню, залез в вагон общего пользования на верхнюю полку и до самого Харькова, чтоб не заняли, с её, что называется, не слазил. Даже по насущной потребности. Потому как порожних полок боле не было. Ни одной. Через это даже одна молодуха дамского полу в кабинете у проводника всю дорогу ночевала. А полка порожняя оказалась на предмет выбитого у ней окна, чтоб не простужаться. Короче, лёг я на ей так, чтоб дырка – рядом с головой. Чтоб через дырку в голову свежий воздух поступал. Хорошо, что на улице холод собачий, хорошо, что зима была. А то, если б лето, так окна пораскрывали бы, и сифонило б во всю Ивановскую. А так – ничего. Не сифонит. Почти что. И только одно разбитое. А все остальные позакрываны – я надеюсь. Через это и не сифонит. Покудова не тронулись. А моё окошко тоже неоткрытое, кто не понял. Открыть я б в жисть никому б не дал! Просто оно каменюкой а то и ломом высаженное. А может, ещё чем тяжёлым. Видать, снаружи кто шандарахнул. Потому как снутри так не хукнешь. Снутри отбегать некуда, верней несподручно – покудова отбегишь, так в глаз нараз осколок схлопочешь. И вот лежу я, значит, у разбитого снаружи окна, хотя оно и не полностью разбитое, а только в самом верху высаженное – как раз насупротив моей морды, которая на верхней полке щекой лежит. Ну, да не обо мне речь. А об том, что поезд ещё и тронуться не успел, а у «На Треснутой Ноге» уже два подстаканника! Потом он буханку серого, кажись, за 16 копеек с мешка достал, пару луковиц, пачку масла вологодского. Ставридку горячего копчения на газетке разложил. И ещё картошек варёных. Или нет. Картошек он не вытаскивал. Картошка – это у меня с другого поезда. Те тоже не предложили. У них под картошку ещё бутылка стрелецкой и два огнетушителя портвейна с колбасой было. На троих. Но это не суть важно. Да! И пива «Славянского» ещё цельная сетка! Харьковского пивзавода. А я снова на верхней – как дрозд на суку! Может, если б на нижней – аккурат против их, – так никуда б не делися б! Может, у их совесть заговорила б! А может, и нет. Потому как: что значит флакон водяры и два пузыря портвейна для трёх персон – я вас спрашиваю?! Но про то как-нибудь в следущий раз. А сейчас про мариупольский, значит. Точно помню: не было у их картошки. Это под копчёную рыбку-то. Об чём это я?! А, так вот!

«На Треснутой Ноге» разливает водяру в два подстаканника. По половинке. Себе и ему. А меня – как и не видит. Даже больше, чем по полподстаканнику. А может и меньше, я ж наверху, оно мне уровень как следует не видать, да плюс в глаза водярой шибает! Вот и сейчас рассказую – уже нос чешется! А у меня, между прочим, сало с собой было – подчерёвица. Кусок кила на полтора. И ещё, кажется, яйца и другая трахомудия. Что б я, для их не отрезал бы?! Ну, да не моё это дело. Не предложили – и не надо! Я ещё, может, отказался бы. А то я завсегда отказуюсь. Раз мне один артист в поезде «бутылочку беленькой» распить предлагал. Достаёт с рюкзака, а она и впрямь беленькая, потому как у ей на дне лохмотья какие-то белые бултыхаются и с горла у ей киноплёнкой разит. С химии гнатая. А может и нет. Точно не помню, потому как даже не попробовал. Даже нос носовичком заткнул, глаза закрыл и цельную стаканяру как жахнул! И даже вкуса не раздегустировал. Только запах со рта, как с кинофабрики, начался. Киноартист тоже выпил... Только не об том сейчас разговор. Чокнулись они, значит, «На Полированной Ноге» сказал: «Поехали!», и я тоже потихоньку с ними поехал, потому как весь вагон тронулся.

И они под отход как раз по первой и оприходовали. Да, совсем забыть сказал! Что мне ещё понравилось, так это ножик перочинный, которым «На Треснутой Ноге» хлеб нарезал. Маленький такой, а удобный! И щипчики в ём – пальцы отрезать, и штопор, и спичка железная – в зубе колупаться, и открывачки разные, и ещё всякие финтиклюшки. Очень удобный такой ножичек. Складной. Он у меня до сих пор. Потому как они потома покурить вышли. Но об этом опосля. Да! Оприходовали они, значит, по первой – за знакомство, «На Полированной Ноге» рукавом пинжачным занюхал и говорит: «После первой не закусюю». Вроде бы стесняется, что закуска не евоная. А сам себе масло налаживает, аж рукав свой занюханный в ём по локоть вывозил – как бы ненароком. И весь рукав, которым занюхивает, у его в масле, в твороге с ливеркой, в борще со сметаной, в повидле с винегретом и в панировочных сухарях! И в подливке ещё какой-то, кажись от мяса кисло-сладкого. А может и не от кисло-сладкого. Может, от бигуса с пшённой кашей. Хотя нет! По запаху – точно от кисло-сладкого! С черносливом, в петрушке и с лавровым листом. Интересно, где это он отирался. Таким рукавом не то шо занюхивать – всю жизнь закусывать можно! С таким рукавом, если не курить, водяру не дуть и за свет не платить, всю жизнь можно не работать! Жрать захотел – рукав пососи-понюхай и лежи себе в берлоге – только чай кипяти! Короче, добили они первую поллитру, вторую мировую вспоминать начали. И заодно – вторую поллитру. Вспоминали, вспоминали, и вдруг как подскочили! Как подскочили! И так обрадовались! Так обрадовались! Оказывается – вы даже не поверите! – они ногу в одном и том же месте потеряли! Вот какие счастливые совпадения в нашей жизни иногда бывают! На Сапун-горе, под Севастополем! Который к внуку ехал – тот свою потерял, а кто с полированной конечностью – свою. Оба, значит, под Севастополем ногу потеряли! Обнимаются, целуются! Оба рядовые, миномётчики! Полчаса про «артиллеристы, Сталин дал приказ» в обнимку пели, потом по новой налили. И вот беседуют они друг с дружкой на короткой ноге – «На Треснутой Ноге» с «На Полированной Ноге» и «На Треснутой Ноге» спрашивает у «На Полированной Ноге», не помнит ли «На Полированной Ноге» ротного Грищука, потом ещё начальника штаба полковника Щигорева, потом политрука Дмитриева, Петра Усачёва – взводного, Хайкина Лазаря – хирурга лазаретного и ещё Шурку Бакланова – гармониста рябого.

Только «На Полированной Ноге» никого с них не помнит и спрашивает у «На Треснутой Ноге», не помнит ли он взводного Погребца, братьев Поливановых с разведроты, военврачиху Женьку Соловейчик и Толика Дьякова – кашевара ихнего непутёвого. Тот тоже не помнит. Одним словом, тот не помнит тех, этот не помнит этих. Ну, да ладно. Выпили ещё, спичек разжились и пошли в тамбур курить продираться. Видать, пьяные уже были. Потому как ножичек перочинный на столике оставили. А потома им было уже не до ножичка. Короче, ворочаются они с курилки. Только уже не сами, а какие-то другие курцы крепкого сложения их под руки волокут и руки у их за спину позаломатые. У «На Полированной Ноге» вся башка в крови и лысина пробитая, а у Треснутой Ноги она отстёгнутая и на две половинки расколотая. Одна половинка поболе – как коленвал от «Беларуси», другая помене – как выхлопная труба от мотоциклета. Расколотая его нога на две половинки, значит! И обе дровеняки эти (запчасти, значит, от ноги из-под «На Треснутой Ноге») какая-то баба сзаду в охапке волокёт. Подрались они, видать, маленько, значит. И, как я понимаю, расколол «На Треснутой Ноге» на башке у «На Полированной Ноге» свою ногу окончательно, так что я даже не знаю, возможно ли её обратно переконструировать, это ногу-то. Короче, как дошло это до проводника, а он с кабинету свово редко выходил – всё молодуху у ём умащивал – так тут он всё-таки вышел и начал метелить одного и второго. Отметелил обоих ногами так, что за милую душу, а потом за это безобразие вытолкнул их с поезда на какой-то станции, кажись. Или не на станции. Потому как поезд всё одно небыстро ехал. А «На Треснутой Ноге» мешок и тулуп в поезде забыл. И сапог свой разъединственный. На одной ступне вышел. А «На Полированной Ноге» ничего не забыл. У его ни пальта, ни вещмешка с собой не было. Проводник вернулся – это опосля, как с поезда их скинул – позабирал бутылки ихние – початую и пустую, а одёжи и мешка не тронул. Рыбу нееденную, правда, тоже забрал. А ножичка не заметил. Наверно. Я так думаю. А если б заметил, так определённо забрал бы. Ножичек на газетке среди костей рыбьих остался. Ну, я руку выпростал, ножичек оприходовал, и очень даже вовремя. Через то, как на ихнее нижнее место сразу две бабки вскочили, которые в уборной ехали, через то, что у их там поналивали дюже. Ну, как вагон про это узнал, что инвалидов войны на улицу повыбрасывали, так сразу общественность собралась! Стали обсуждать. Ну, главный спор вышел из-за тулупа. Его сразу все хотели. Больше всех его бабка с нижней полки хотела, из тех, что прежде в уборной ехали. У ей, видите ли, льготы! У ей у мужа в шахте, видите ли,  метаном башку оторвало, так он, как его откопали, себе другую башку с табуретки выстругал, а потом его ещё несмотря на инвалидность в школу работать назначили – заслуженным учителем по столярному делу. И через это, значит, у ней якобы льготы на носильные изделия. Токо несмотря на бабку и так далее, тулуп этот себе трое курцов забрали, из тех, что в тамбуре их замиряли. Даже ничего не сказали, зачем им тулуп тот. Рады, что здоровые...  А мешок не взяли.

Ну, с мешком общественность быстро разобралася. Кто полотенца чистые взял – почти новые, кто носки ручной вязки, кто исподнее, кто сорок восьмой размер рубахи, потом лезвия «Нева» – четыре или пять штук, мужской прибор с кисточкой и так дальше. А ещё там кулёк был конфект «Золотой ключик». Для внука, видать. Скорей всего. Так их на весь вагон распределили. Помногу не вышло, зато по справедливости. Только проводнику с молодухой не досталось, потому как они вдвоём занятые были. Порожний мешок учительше дали заслуженной – чтоб в следущий раз врала складней, а сапог дедок один провористый забрал – самовар в деревне раздувать. Всё поразобрали. Жаль, конечно – ...что у второго ничего не было – ни узла, ни пальта, ну я это уже говорил, несмотря на мороз. У его при себе только бутылка была да рукав. А в Харькове потома (точно вспомнил, не в Мариуполе, а в Харькове!) в вагон какой-то пацан заскочил, из встречающих, свово деда-инвалида спрашивал. Мол, должон дед евоный этим вагоном ехать, и не было ли видать инвалида на деревянной ноге в тулупе. Ну, не помню, что пацану тогда сказали. Помню, много сошло в Харькове, а я сразу в уборную побежал, я ж всю дорогу не умывамши! А потома уже свободно стало, потома сидел всю дорогу один на нижней полке, как бобыль на картохе. А курцы, что с ими в тамбуре дым пускали, всё мне и порассказали. Одним словом, выяснилося на перекуре, что ноги у их тама в разное время поотрывало. «На Полированной Ноге» эту Сапун-гору в сорок первом, как бы вам это покультурней, немцам просрал, а «На Треснутой Ноге» эту просратую гору «Ногой Полированной» потома у фрицев взад отбивал. С другим полком. И если б «На Полированной Ноге» её тогда не просрал бы, так в «На Треснутой Ноге» при ейном штурме потома немецким осколком не убоярило бы. И был бы он не алкашом на треснутой ноге, а может, директором на спиртзаводе, а то и на табачке начальником отделом кадров! И тут, значит, «На Треснутой Ноге» её у себя отстегнул да как треснет Полированного по лысине, и пошли они кубарем по тамбуру наяривать! Хорошо, ребята молодые тоже курили – так они их размирили и поскручивали! Я видел это своими ушами. А в доказательство – ножичек складной. Удобный очень. И у жинки моей тоже можете спросить. Её хоть в поезде и не было, а она вам подтвердит, что я опосля этого – самое меньшее – неделю через то поломатое окно чёртом кашлял.

***

Через полгода после выхода в свет поэмы Андрея Дёмина «Долгий путь» отечественная критика возносит её автора на Олимп.

А там уже боги встречают поэта, подхватывают под белы рученьки, усаживают в свой круг. Зевс протягивает пенящийся кубок, придвигает блюдо с оливками, жаркое.

Боги наслаждаются едой и питьём. Поблескивают бронзовые амфоры, звенят кифары. Стол ломится от яств. Рекою льётся вино, на вертелах жарятся бараньи туши. Дёмин начинает есть. Сначала робко, затем быстро и жадно – вот уж не думал, что вкусит пищу богов! Появляется розовощёкая Гера с корзиной винограда. В Дёмина уже не лезет, он отваливается от стола и погружается в себя. Потом начинает считать богов, жарящиеся туши и выставленные амфоры. Получается где-то двести литров вина и дюжина барашков на семьдесят персон.

«Не хуже, чем у людей» – икая, думает поэт.

***

Ветер подхватывает с земли почерневшие жухлые листья, целлофановые обёртки, куски старых афиш. Обрывает клочья света с жёлтых фонарей, разбрасывает по мокрому асфальту. Поэт-эмигрант Дмитрий Колым свершает привычный моцион перед сном – по пустынной Линденштрассе, вдоль железнодорожной насыпи, мимо гаражей и старенькой кирхи, мимо облезлого особняка с готической башенкой... Совсем рядом проносится гружёный легковушками товарный состав, вдогонку ему улюлюкает ветер, неизбывный ветер странствий.

«О – ымм!..» – внезапно слышит Колым чей-то голос. Поэт оглядывается, замедляет шаг. «О – ымм!..» – продолжает звать кто-то.

Колым останавливается и видит: у особняка, во мгле на газоне, застыла прислонившаяся к чёрному тополю одинокая фигура. Интеллигентное чувственное лицо. Незатейливая жёлтоватая куртка из пластика. Зелёная, сужающаяся книзу юбка до земли. «Неужели шотландец? А ведь, судя по лицу, земляк, соотечественник... И что делает он там, на ветру под деревом, один в вечернем сумраке?» – вопрошает себя поэт. Покачивается мокрая ветка. Фигура по-прежнему неподвижна, и только тонкие, с изломом, губы шевелятся на ветру. Глаза обращены к Дмитрию. «О – ымм!..» – слышится настойчивый зов. Колым подходит ближе. Ветка обламывается, и на голову фигуры с диким криком «Яумм!» обрушивается здоровенный рыжий котяра. Голова незнакомца слетает с плеч и беззвучно выкатывается на асфальт. Жёлтое туловище, покачнувшись, отделяется от ног и шмякается в лужу.

Поэт цепенеет: одетые в длинную зелёную юбку ноги, оставшиеся от незнакомца, продолжают, как ни в чём не бывало, стоять на газоне.

Кот деловито отряхивается и, не спеша, с оглядкой, удаляется в сторону гаражей.

Поэт присматривается: перед ним не юбка, а зелёный бачок для пищевых отходов. Туловище – пластиковый мешок с пустыми консервными банками, голова – узелок с выброшенным тряпьём. Короче, куча мусора, который так тщательно сортируют местные жители.

Повезло! – вздыхает поэт. – А ведь обычно заговариваешь, знакомишься, обмениваешься телефонами, вместе бражничаешь, выворачиваешь душу наизнанку, и только после этого замечаешь, что перед тобой – куча мусора...

***

В германский городок, где проживает поэт Колым, приезжает ансамбль «Калинка». Набивается полный зал эмигрантов. Звучат «Очи чёрные», «Вот мчится тройка»...

Концерт заканчивается, артисты кланяются, раздаются возгласы «Браво!», «Спасибо!», «Приезжайте к нам ещё!».

«Не забывайте нас почаще!» – слышен с галёрки взволнованный голос поэта. 

***

Скучно поэту. И вот, чтобы как-то развлечься, идёт он в галантерейную лавку и покупает себе шнурки для ботинок. А после звонит собрату по перу:

– Можешь меня поздравить.

– С чем? – настораживается собрат.

– А вот сначала поздравь, – радостно смеётся поэт – а потом скажу.

– Ну, ты это... не того... – ещё боль­ше опечаливается собрат. – Может, и поздравлять-то не с чем. Подумаешь – опубликовали где-то. Или пресса в кои веки похвалила...

– Шнурки я себе новые купил, вот с чем! – давится от смеха поэт.

– Фу ты! – облегчённо вздыхает собрат. – Тогда поздравляю!

– Спасибо – хохочет поэт – и звонит следу­ю­­­­­­­­­­щему, потом ещё одному, и везде один и тот же раз­говор.

До ночи веселится поэт – много у поэта друзей.

***

Потерял поэт аппетит.

И где это я мог его потерять? – думает.

Может, влюбился? Или вдохновение пришло?

***

Звонит молодой поэт старому. И читает свои стихи. Мэтр выслушал и говорит:

– Блестяще! Талантливо, здорово! Приходи завтра ко мне на студию.

Появляется поэт на студии, мэтр ему слово даёт. Поэт снова читает. Мэтр перебивает:

– Неплохо, но... У меня впечатление, будто я всё это уже где-то слышал.

Публика понимающе переглядывается.

– Так это ж я вам по телефону! – оправдывается поэт.

– Возможно, возможно – рассеянно соглашается мэтр...

***

Спит как-то поэт, и снятся ему стихи, которые он ещё не сочинил. Такое часто случается. Кто пишет, меня поймёт. Напечатанные жирным шрифтом, на лощёной бумаге, отличные такие стихи. Подскакивает поэт и давай всё это записывать! Утром просыпается, читает... Один к одному – Сергей Есенин! «Письмо матери»!

«А ведь могу, если захочу!» – думает поэт.

***

Выслушав чьё-либо мнение, поэт Валя Малёваный обычно говорил, поглаживая себя по животу: «Я с вами не согласен. Я мыслю более глобально...».

***

Идёт как-то поэт по ЦУМу, чует – на что-то наступил. Поднимает, а это – кошелёк, полный баксов.

«До чего же хороший человек потерял!» – умиляется поэт.

***

Пошёл поэт Топыгин в парикмахерскую, патлы состриг. Побрился, наодеколонился, рубашонку новую нацепил – и в гости к подруге давнишней намылился. Сидит на скамейке у автобусной остановки. Размечтался.

Мимо проходит Выгрызовский, зубной техник из дома напротив.  

– Здрасьте, машинально кивает ему поэт.

– Здрасьте-то здрасьте, удивлённо отвечает сосед, да только что-то я вас не припоминаю.

– Как же не припоминаете? Топыгин моя фамилия.

– А, писака?! – улыбается Выгрызовский, – Как же я тебя сразу не узнал? Смотри-ка – и выбритый, и вымытый, и рубашка приличная… Разбогатеешь, значит – раз не узнал... Верная примета...

– Ну, если верная, то и ты разбогатеешь – говорит ему Топыгин.

– А я с чего? – недоумевает сосед.

– Я тебя тоже не узнал.

– Позволь-позволь! – горячится Выгрызовский. – Как же ты меня не узнал, если первый поздоровался?

– Обознался я! – смеётся поэт. – Ты сам прикинь: если б я тебя, зануду, хомяка египетского, узнал бы, то разве стал бы с тобой здороваться?!

Лицо Выгрызовского перекашивается. Его действительно не узнать.

***

«В чём дело? К тебе когда ни придёшь, ты всегда обедаешь!» – говорят поэту соседи. «А вы не приходите» – отвечает соседям поэт.

***

Поэт Марк Израилевич Макакер заходит с морозца домой.

«Мара, ты пироги кушать будешь?» – спрашивает жена.

«Нет, – отвечает поэт – я их лучше потом с чаем попью».

***

Среди соседей поэт Кеша Тужилин слывёт ничтожеством. И вдруг в центральной газете – огромная хвалебная статья. О нём, Иннокентии Тужилине, талантливейшем поэте современности. И подписана, знаете кем? Самим Андреем Вознебесным!

Ну, и что дальше?

А то.

Тужилин от такой неожиданности мгновенно – в запой! А соседи эту статью внимательно прочитали и стали всей округе объяснять, что не такой он уж и великий – этот Андрей Вознебесный, раз такому ничтожеству, как Кеша, то ли родственником, то ли кумом доводится.

***

Восхищённая поклонница делает поэту комплимент: «Блестяще! Превосходно! Вы это нечто среднее! Между Марк Твеном! И Александром Ивановым!».

***

Сидит поэт в кресле, думу думает. Тут приходит домой из продмага жена и выдаёт, радостная, прямо с порога: «Алик, ты только посмотри, что я принесла! Два батона колбасы за полцены, три кило отбивных почти даром, а к отбивным ещё и супов сухих на халяву надавали!». Поэт подпирает щёку рукой, смотрит на жену влюблёнными глазами и, улыбаясь, говорит: «Ирочка, это – счастье!».

***

Один поэт решил переделать мир. И переделал. Ведь это совсем несложно – переделать то, что кем-то уже сделано.

***

Хочу рассказать об одной юмористической гастрольной бригаде: комике А, пародисте В и поэте Н.

Так вот. Комик выпивал фужер водяры и дико морщился. Пародист воротил рожу после второго стакана.

И только поэт мог засосать ведро и не скривиться, ибо был настоящим юмористом.

***

Прогуливается поэт с одной своей дамой сердца по улице. Вокруг благодать. Весною пахнет. Дама щебечет, листочки шелестят, солнышко блестит. Дышится легко. Вдруг откуда ни возьмись – хулиганище! Подбегает и сходу нашего поэта – в дюндель! Из глаз поэта сыплются искры, дневное небо усеивается звёздами.

«Красотища-то какая!» – с восхищением думает поэт.

***     

В окно супружеской спальни пробивается первый утренний лучик. Поэт уже не спит. Он смирно возлежит на супружеском ложе, на его плече покоится рука жены. Веки поэта прикрыты, губы шевелятся:

– Осень – просинь, осень – сосен – несносен – судьбоносен, осень – оземь, осень – осыпь, осень – восемь – носим – косим...

Жена, оказывается, уже тоже проснулась. Она с восхищением смотрит на любимого мужа и задушевным шёпотом вопрошает:

– Интересно, Петенька, о чём ты сейчас думаешь?

– Да вот, рифму ищу... – как на духу, отвечает поэт.

– Мне б твои заботы – вздыхает супруга и переворачивается на другой бок...

***

Защемило как-то у поэта в боку. В 19-ом веке это было. В Черновцах или в Чернигове – точно не помню. А может в Тернополе или в Виннице, или ещё где. Побрёл поэт к лекарю. Тот его обсмотрел, обстукал и говорит: «Печёнка у тебя, дружище, ни к чёрту. Оттого, что сала много кушаешь. Жить хочешь – про сало забудь. Сало – твоя смерть».

Ну, и что вам сказать? Лекаря того косточки давно уж истлели, а поэт наш жив по сей день. Короче, обессмертил себя поэт.

Как услыхал от лекаря, что сало – его смерть, так сразу на базар и поскакал. Скупил всё сало, какое только было, и под три ящика водчонки умял всё подчистую. Ни кусочка не оставил.

Так поэт свою  смерть съел.