Глава 3. ИДЕИ ЛЕНИНА ЖИВУТ И ПОБЕЖДАЮТ

 Аппаратуру и инструменты мы хранили в «бочке» — овальном сыром чулане, отведённом под музыкалку.

В прежние векá — чулан этот, по-видимому, был камином или частью дымохода.

В бочке витал аромат одеколона «Русский лес», смешанный с запахом пота и табачного дыма.

Огнеупорные стены были припорошены толстым слоем побелки. Сквозь побелку проступала сажа.

В бочке жил Диоген.

Всё отдам…

Слева помещался шкафчик с эстрадной нашей униформой. Помимо униформы, в шкафу хранился полосатый матерчатый матрас.

Не подумай ничего такого, читатель! В бочку не запархивали ночные бабочки, не запрыгивали младые посудомойки…

Закончив работу, музыкальное наше сотоварищество, подобно сельдям, набивалось внутрь бочки. В отличие от сельдей, сотоварищество запиралось в бочке на ключ.

Наступал момент истины.

Барабанист Бонифаций вытряхивал из своего брезентового гульфика (гульфиком барабанисты называют чехол для барабанных палочек) свежескошенные рублёвки, пятёрки и трёшники. Иногда в закрома попадали червонцы и даже четвертаки.

Подсчитав — под надзором недремлющего коллективного ока — дневную выручку, Боня еле слышно (на случай, если за дверью кто-то подслушивает) доводил до нашего сведения сумму.

Например:

«Девяносто девять рублей и хер копеек».

«Хер копеек» произносилось, конечно, ради красного словца. Копейками с нами никто не расплачивался.

Далее — барабанист воздевал взгляд к потолку, задумчиво прищуривал левый глаз и — через несколько секунд, столь же негромко — оглашал приговор:

«По двадцать четыре рубля и хер копеек — на рыло. Три рубля и хер копеек — в кассу!».

В переводе на язык Пифагора и Эвклида это означало, что, если число 99 (сумму сегодняшнего парнуса в рублях) разделить на количество не облажавшихся в «Бабилоне» оркестрантов (в данном случае — 4 рыла), то на каждое необлажавшееся рыло выходит по 24 рубля. Неделимый же остаток (3 рубля) остаётся в оркестровой кассе — до завтрашнего делаже.

«Диоген-чувак, извини. Тебе сегодня — хер рублей, хер копеек. Опять пролетаешь», — весомо добавлял Бонифаций.

Разящий меч Немезиды уже несколько вечеров подряд обрушивался на многострадальную голову Диогена. То была кара за кир, за лажу в «Бабилоне».

Иногда Диоген пытался возбухать.

Но греческая богиня не давала Диогену спуску.

«Кирять, чувак, надо меньше!» — говорила Немезида прокуренным Бониным голосом.

«Подумаешь, всего-то и выпил — пивка бутылку», — нехорошо улыбаясь, отвечал ей Диоген.

«Тебе же, чувак, специально, ноты положили. Или ты лабать по чувакам не умеешь?!» — подковыривал Диогена барабанист.

По чувакам — у Бони означало «по ним». По нотам.

Чувак и чувиха служили Бонифацию, кроме прочего, местоимениями; он вворачивал их куда ни попадя:

«На первое попросил у Манюни — окрошечки порцию. Приносит мне чувиха окроху. Я чувиху попробовал — клёвая окроха, только посолить надо. Беру солонку. И тут с чувихи крышечка слетает — не закрученная была — и вся соль из чувихи — мне в окроху. До хера насыпалось. Я чувиху зову, что-то лажа, говорю, перехотел я окроху. Забери, говорю, чувиху на хер и неси, говорю, что там сегодня на второе. Чувиха уносит окроху и приносит битки. Два чувачка таких загорелых, с рисом и с томатной подливкой. И тут к соседнему столику прилаживается чувак и заказывает тоже — окрошечку! Чувиха приносит. Чувак пару ложек сверхаря хлебанул, потом решил гущечки берлянуть. Зачерпнул со дна, глотнул — и тут у чувака глаза на лоб, на хер, полезли. А это чувиха ему мою окроху принесла…».

Вообще-то — за те три рубля, которые ежемесячно высчитывала из нашей зарплаты гуманная бухгалтерша, нам было положено лишь блюдце винегрета.

Мы же — регулярно, после второго отделения — получали обед по полной программе — с салатом и компотом. Это согревало душу. Особенно в те дни, когда, тряхнув пустым гульфиком, Бонифаций констатировал:

«Сегодня, чуваки, опять голяк на хер…».

Разделив (или не разделив) бабки, мы складывали шкварки, переодевались и, хлопнув по пятьдесят капель на посошок, рассасывались по домам.

Иногда, если в общаке нашем появлялась бутылка-другая (от размякших клиентов), мы брали у буфетчика пару бутербродов и задерживались до победного конца.

Диоген распахивал дверь бочки настежь, проветривал своё жилище, затем вытаскивал из шкафчика матрас и гасил свет.

Спать Диогену приходилось на полу.

Укрывался он куском кумачового полотнища с осыпающейся надписью «ЛЕНИНА ЖИВУТ И ПОБЕЖДАЮТ!».

 Глава 34. ЗДРАВСТВУЙ И ПРОЩАЙ

 Вскоре появился Алекс. Он приехал на украшенном лентами автобусе, со своими гостями.

Мы возлабали, как положено, Мендельсона.

Гости расселись.

Одной паре не хватило места.

Воистину, кто успел — тот и съел.

«У, говноеды! — шепнула мне Манюня на ходу, ковыляя за ещё одной вазой для цветов. — Заказали ровно на 102 человека. Нет, чтоб заказать на 110 — вдруг припрётся ещё кто-нибудь».

…Что сделал бы ты, дорогой читатель, на месте хозяев?

Придвинул к столу ещё пару стульев? Или тряхнул мошной и велел накрыть дополнительную поляну — на случай, если подтянется сверхплановая родня?

…Пока неустроенная супружеская пара — Галина Семёновна и Артемий Петрович — ждала положительного решения вопроса, между сватами вспыхнула дискуссия.

«Було ж домовлено — по п’ятдесят одній людині з кожного боку! У нас усі — ті, шо треба. Нікого лишнього. Це ви позвали біс зна скільки. Так шо з охвіциантками домовлюйтеся самі!» — выговаривал свахе папа жениха.

К сверкающей его кожаной куртке была пришпилена медаль «За трудовые заслуги». Ходил папа, опираясь на массивную резную палку, какие делают на Гуцульщине.

«Ми теж нікого лішнього не звали», — не сдавалась мама невесты.

«Ой, так вже й не звали!» — съехидничал отец Алекса.

«Перевірте своїх», — продолжала стоять на своём сваха.

«Може, хтось чужий прийшов — поїсти-випити на шермака?!» — высказал предположение папа. Затем откашлялся и объявил: «Так, шановні товариші! У залі можуть бути сторонні! А ну, мої гості, встаньте! А свахини — залишайтеся сидіти! А ми зі свахою зараз подивимося».

Жениховы гости поднялась с мест.

…Есть такой способ — погулять на халяву. Человек приходит на свадьбу, садится за стол. Невеста думает, он — со стороны жениха, жених думает — со стороны невесты. Как только затевается одаривание молодых, неоднократно остограммившийся и нахававшийся деликатесов шаровик отлучается, с понтом, в туалет. И, как разбухший, отяжелевший бумеранг, не возвращается уже никогда…

Папа со свахой медленно пошли вдоль стола, высматривая чужих среди своих. Отец — среди стояльцев, сваха — среди сидельцев.

«Ці, — взвизгнула мама невесты, указывая на одетого в шерстяной пуловер мужика с пожухлой рожей и сидящую рядом, виновато улыбающуюся томноглазую кралю в мини-юбке. — Ці обидва — не мої!».

«Не твої, кажеш? Та й не мої теж…» — вздохнул папа.

И, отоварив мужика, что есть силы, по хребту своей гуцульской палицей, гаркнул: «Геть звідсіля, сучьї діти!».

Мужик втянул голову в плечи.

Краля заголосила.

Папа отоварил прихлебателя ещё разок.

«Мамо, мамо, що ж він робить?! — всполошилась Усуся. — Це ж мій вчитель! Ясновідящий Полікарп!».

Ясновидящий схватил рыдающую спутницу за руку и, беспрестанно оглядываясь, потащил на выход.

Участливо вздохнув, Галина Семёновна и Артемий Петрович проскользнули на освободившиеся места. Предшественники позаботились, чтобы тарелки Галины Семёновны и Артемия Петровича были затарены маринованными лисичками, оливье и дефицитной атлантической селёдочкой. Кроме того, в тарелке Галины Семёновны оказалась пара бутербродиков с икрой, которые успела ухватить себе краля ясновидящего.

Усуся бросилась вслед за учителем. За ней — сорвался с места свидетель.

Жених остался сидеть, тщательно рассматривая свою вилку, нож и намалёванную на тарелке красную розу — эмблему любви. Что-то явно не ладилось в только что народившейся на свет семье…

Вскоре свидетель привёл зарёванную Усусю.

Отец жениха со свахой двинулись дальше.

Из-за стола поднялись двое молодых людей в синих лавсановых костюмах и без лишних слов сквозанули на улицу.

Так или иначе, дополнительные стулья не понадобились. И даже наоборот — два места за праздничным столом оказались свободными.

Свадебное действо началось. Я, как обычно, подошёл к столу — с саксофоном наперевес, постучал вилкой о бутылку шампусика, призывая народ к тишине (так председательствующие стучат на собраниях по графину с водой) и звонким пионерским голосом объявил:

«Дорогие товарищи!

Разрешите.

Торжественное застолье.

Посвящённое.

Дню бракосочетания.

Алекса и Ингрид.

Считать.

Открытым!».

Мы врезали первый аккорд торжественного марша. Послышался грохот отодвигаемых стульев, все встали. Сразу за первым аккордом последовала модуляция, и мы перешли на «Обручальное кольцо». Я дул без микрофона, прямо в лица счастливым почитателям живой музыки (уже тогда, в конце восьмидесятых, на сценах некоторых харьковских кабаков появились фанерщики). Пока я дул, мамаша невесты засвиристела мне прямо в ухо: «Товаришу, я вас прохаю, не треба сьогодні ніяких Алексів, ніяких Інгрід. Мою доньку звати Ларою, а молодого — не Алексом, а Володькою. Це вони собі такі собачі прізвиська для роботи узяли!». Сыграв в темпе марша припев, мы снова сделали модуляцию и закончили тем же мажорным аккордом.

Я продолжил: «Шампанское тоже — разрешите считать открытым. Прошу наполнить бокалы». После чего выдал очередную ветхозаветную остроту, или — как говорят особо тупые свадебные шпрехмейстерши — репризу: «Мужчины, ухаживайте за дамами. Не забывайте, что сегодня может наступить такой момент, когда дамам придётся ухаживать за вами».

Пока гости открывали шампанское, я подбежал к молодожёнам — на предмет выяснения, как их теперь называть. Получив добро на «Ларису и Владимира», я громко провозгласил: «Уважаемые гости! А сейчас давайте пожелаем долгих лет супружеского счастья нашей очаровательной паре — Ларисе и… Олегу!».

Клянусь, я и поныне не знаю, откуда вспрыгнул мне на язык этот злополучный Олег.

Ну, оговорился. С кем не бывает? Но почему вместо Володьки — именно Олег?! Тот самый Олег, с которым бедная Усуся встречалась до своего нынешнего жениха?!

Возможно — совпадение. Точно такое же, как недавняя заморочка безусого экстрасенса о спасении моего деда и реальная история с еврейским погромом в пригороде Вильно…

«Так, значит, вы уже в курсе насчёт Олега?!» — пробормотал Алекс-Володька. И вдруг заорал, указывая пальцем на тёщу: «Это она, она! Его подговорила эта старая сука! Я видел, как она с ним шепталась!».

«Ах, це моя мати стара сука?!» — воскликнула Усуся и залепила жениху пощёчину.

Алекс-Володька в долгу не остался и заехал невесте по печени.

К новобрачному подскочил родной брат Усуси. Через мгновение новобрачный утирал рукавом окровавленный нос. Первым, кто запустил в него тарелку, была тётя невесты Елизавета Васильевна Мыскина, старший продавец магазина готового платья, приехавшая на свадьбу аж из Конотопа…

Гости пошли врукопашную — стенка на стенку.

Это был день летающих тарелок, подбитых глаз и размётанного по стенам холодца.

Мы похватали микрофоны, инструменты и попытались было покинуть поле брани. И тут раздалась пронзительная трель милицейского свистка — это выскочила из кухни бесстрашная Манюня. Драка прекратилась. Манюня продолжала свистеть. Щёки её раздувались, как у легендарного джазового трубача Дизи Гиллеспи.

«Немедленно прекратите безобразие, иначе через минуту здесь будет милиция!» — объявила гостям Манюня.

 Глава 35. ИЗДАЛЕКА ДОЛГО

 Дело приобретало привычный для крестьянской свадьбы оборот. Бойцы, только что бившиеся насмерть, пустили по кругу бутылку. Мероприятие продолжалось, — предстояли жареные куры, одаривание, шашлыки и сладкий стол. Я объявил проветривание. Жених умывался в туалете. Публика вывалила на улицу — покурить.

— Что случилось, чувак? Ты что-то не то ляпнул?! — поинтересовался Бонифаций.

— Всё бывает. И на «А» бывает, и на «О» бывает, и на «Ё» бывает, — ответил вместо меня Диоген.

Мы тоже пошли курить. Но не на улицу, а в предбанник.

— Надо бы с этого мудачья снять бабки. А то кто его знает, — что у них на уме, — сказал Электрошурка.

— Да мне сегодня как-то не в жилу, — ответил я. — Пусть пойдёт Андрюха. Или Боня.

— Нет, чувак. Ты командир, ты и пекись о башлесостоянии коллектива, — возразил Бонифаций.

Пришлось объяснять, что именно мне — сегодня могут не дать ни копья, да ещё и накостылять по рылу — за этого мифического «Олега», неизвестно откуда спрыгнувшего мне на язык. За бабками было решено командировать Андрея.

Мы поднялись в зал. Обе мамы собирали с пола осколки посуды и ошмётки паштето-винегрето-холодца. Манюня с папой жениха переносили уцелевшую закуску со стола на подоконники. Надлежало сменить скатерти. Ко мне подошёл мужичонка в белоснежной вязаной кофте и попросил спуститься в предбанник, к жениху. Мы вышли в предбанник, но там было пусто. Мужичонка выглянул на улицу.

— Вон он здесь, курит, — сказал мне мужик.

Я вышел. Перед входом стояла гомонящая мужская компания.

— Видишь ли, тут такое дело, — начал было мужик.

— Погодь, Петро, я зроблю це краще — перебил его здоровенный жлобяра и врезал мне вдруг коленом — промеж ног…

Дичайшая боль. Ни вздохнуть, ни охнуть. Я согнулся пополам и повалился на снежок.

…У этого амбала меня отбили трое.

Благодаря этим троим — уже через мгновение — я оказался в салоне старенькой «Победы», стоящей у обочины.

Град кулаков застучал по стёклам и крыше автомобиля.

Водила включил газ и тронул машину с места.

«Спасён…» — подумал я.

…Мы выехали на Красношкольную Набережную и остановились недалеко от кафе «Факел». Шоферюга заглушил мотор и сходу отоварил меня кулачищем в подбородок. В глазах взметнулся и сразу погас синий фейерверк искр.

Я почувствовал, что из меня выходит жизнь (оказалось, жизнь может заканчиваться фейерверком…).

Ещё фейерверк… И ещё…

…Когда я был маленьким, бабушка читала мне сказку: «…И почувствовал царь, что пришла к нему смерть, и велел он позвать царевича…».

Тогда я никак не мог понять, — как человек может ощутить приближение конца.

…Река ещё не успела покрыться коркой льда.

…Обволакивающий, впивающийся в тело холод сковал руки, ноги, шею, ударил в виски. Ощущение умирания мгновенно отлетело. Почувствовав вдруг необычайную, воловью силу, я легко оттолкнулся от липкого речного дна и попытался выплыть, выскочить, выкарабкаться на гранитный берег…