Голубые города

Великая эпоха

(картина маслом и ливерной колбасой)

 Вводное слово

 Нам, послевоенным детям, есть, чем гордиться.

Сто тысяч раз прав живой классик – мой земляк Эдуард Лимонов, автор знаменитого Харьковского триптиха: «У нас была великая эпоха»!

И я не собираюсь смотреть на неё сквозь розовое пенсне, я срываю его с переносицы и вижу прошлое незамутнённым молодецким оком.

Человек человеку был друг, потому что был стыд, товарищ – потому что был страх, и брат – потому как у людей была совесть. Начальник строительства не «отрывался» на Багамах и не возводил себе виллу на месте бывшего пионерлагеря, он отдыхал в обычном профсоюзном санатории по «горящей» 60-рублёвой путёвке, как тот же штукатур или каменщик. Главврач дымил тем же Беломором, что и простой физиотерапевт. И не было такого, чтоб один давился ливеркой по 30 копеек кило, а другой пил «Romance Conti» по 25000 долларов бутылка. Жить богато было стыдно, слыть вором – ещё стыдней.

 Утро в сосновом лесу

 Одно из ярчайших воспоминаний детства – встреча с дедом. На мне плотная ночная рубашка до пят, я просыпаюсь, слезаю с кровати и по привычке усаживаюсь на горшок. Сейчас я «сделаю», меня умоют, оденут и отведут в детский садик. Сижу, позёвываю, пялюсь в окошко, а там весна, сирень, птичий щебет и трухлявый забор, отделяющий наш дворик от двора Кольки Резинкина. Слышу, как скрипнула калитка. «Папа!» – раздаётся мамин крик из соседней комнаты. «Дедушка вернулся», – понимаю я. Зову маму, сейчас она вытрет мне попу, и я помчусь к деду. Но мамы и след простыл – уже побежала ему навстречу.

«Дедушка!» – кричу я и подскакиваю. Меня переполняет радость, но… Сейчас появится дед, а я – с грязной попой, в горшке какашки… Входит худенький человечек в просторном сером костюме, я забываю обо всём. Путаясь в ночнушке, бросаюсь к нему, дедушка подхватывает меня на руки… Он тоже видит меня впервые – когда его взяли, я был у мамы в животике. Садик отменяется, бабушка собирает на стол, её не узнать – никогда не думал, что бабушка у меня такая красивая.

 Русский бильярд

 Иногда с дедушкой мы навещали дядю Суню – то ли дальнего родственника, то ли дедушкиного друга детства. К тому времени я уже ходил в школу и знал половину таблицы умножения.

Жил Суня на улице Кирова, за высоким забором – в своём собственном доме, похожем больше на областной дом пионеров, нежели на жилище рядового пенсионера. Семья Суни состояла из 4 человек: сам Суня, его жена Рахиля и сын Гутик с невесткой Идочкой. Вчетвером, они занимали половину дома. В крыле было пять комнат и две залы: гостиная и игровая. В игровой стоял бильярд.

Во второй половине Суниного дома квартировал его родной брат – Пиня. Семья брата занимала такие же апартаменты, как и Суня, но без бильярдной. Собственной жилплощади брат не имел, а имел тяжелобольную жену и обездвиженную очередь на семейное общежитие. Денег с брата Суня не брал, так как тот работал простым трамвайщиком и с фронта вернулся контуженым.

В бильярд Суня сражался сам с собой. Иногда – с сыном. А с братом в бильярд Суня не играл. И в домино тоже. И не разговаривал, и даже не здоровался. Потому что брат считал Суню вором.

 Игра в прятки

 Увидев нас с дедом, Суня откладывал в сторону грелку (у него была больная печень) и, покряхтывая, поднимался с кушетки. Он угощал деда своим вином из одичавшего дворового винограда, Рахиля подавала бутерброды с икрой, фаршированную щуку, телячью вырезку, неизменные кнейдлах из настоящего крестьянского творога и обязательно вазу с разрезанными пополам гранатами – независимо от времени года. Такое продавалось только на рынке, стоило огромных денег, и нам – даже в праздники не снилось.

За перекусом дед с Суней делились своими взрослыми новостями, а я, проглотив бутербродик-другой, начинал вслушиваться в их разговоры.

И тогда Суня звал меня играть в прятки.

Первым жмурился я.

Суню я находил в два счёта, ибо владел секретом: он всегда укрывается в бильярдной, за креслом.

Наставал мой черёд прятаться. У меня тоже было излюбленное место – в спальне Гутика с Идой, под никелированным их супружеским ложем. Суня считал до десяти и отправлялся на поиски. Я замирал под кроватью, слышались тихие Сунины шаги и шёпот: «Куда он подевался? Ничего, сейчас найду! Как миленького!». Вскоре перед моим носом возникали лёгкие «сталинские» сапожки дяди Суни. «Он здесь, он определённо, здесь…» – раздавалось прямо надо мной. Мощный адреналиновый взрыв сотрясал моё подкроватное логово.

Потоптавшись в спальне, сапожки так же мягко удалялись. Из гостиной вновь доносились обрывки фраз: «взяли с поличным», «инкриминировали», «азохен вэй», «с левым товаром». Я уже начинал думать, что Суня забыл обо мне, но через время он заходил снова, вновь бормотал: «Так… За трельяжем его тоже нет…» или «А что, если заглянуть в шкаф?..» И опять не мог меня найти. Затем снова – обрывочное: «ордер на обыск», «лехаим!», «гефилте фиш», «восемнадцать кило левой шерсти»…

А ещё через час в спальню заглядывал дедушка и, посмеиваясь, звал меня пить чай. Я выползал из-под кровати, бежал мыть руки и проходил к столу. Суня начинал допытываться, где это я прятался, а я победно молчал, задрав голову и глядя на Суню как бы сверху вниз.

Откуда дедушка знал, где моё лежбище – до сих пор загадка.

 Прогулка

 Как человек разумный Суня опасался слежки и тщательно конспирировался. Раз в неделю он демонстративно ходил на базар и покупал там картошку, только картошку, и ничего, кроме картошки. Ведь нет ничего глупее, чем погореть на приобретении чего-нибудь, что тебе не по карману. Пойди потом, объясни, откуда ты взял такие деньги.

За парной телятиной и другими драгпродуктами на базар отправлялся человек с кристально чистой биографией, заподозрить которого в финансовых махинациях – невозможно по определению. Это был кавалер ордена Красной Звезды отставной генерал Ковалёв, проживавший в соседнем дворе; никто не подозревал об их взаимодействии.

Со старым разведчиком Суня общался через окошко, которое из его двора выходило прямо в спальню генерала. Тактика была проста и надёжна, как автомат Калашникова. По утрам после подъёма Суня ставил генералу боевую задачу, тот отвечал: «Есть!», хватал сумку и отбывал на задание. С базара возвращался «с полным боезарядом», о чём сигнализировал двумя американскими кактусами в означенном окошке. Суня шёл во двор, получал через форточку свой продуктовый заказ и щедро рассчитывался. За каждый рейд старому лазутчику было гарантировано двадцать пять дореформенных рублей. На такой приварок к военной пенсии мужа – генеральша не могла нарадоваться, она регулярно бегала в храм ставить свечки за здравие раба божия Суни Ручинского.

…Попив чаю с тёти-Рахилиными кнейдлах, мы с дедом собирались на выход.

Перед тем, как встать из-за стола, дед намекал, что сейчас нам как нельзя кстати пришлась бы сотня-другая…

Суня давал команду Рахиле, Рахиля приносила деньги. Бывало и наоборот – дедушка лез в карман галифе и возвращал долг.

Судя по их разговорам, дядя Суня был цеховиком или крутым артельщиком… Жили мы на Москалёвке, в покосившейся халупе с вечнозелёной крышей, покрытой мхом. Дед поменял кучу профессий, он успел побывать грузчиком, точильщиком, фотографом, пожарником, трикотажником, киоскером. Читал с трудом, писать мог только на идиш. Попался на 4 килограммах левой пряжи, отсидел 6 лет. После отсидки ни в какие игры не играл. Он радовался, как ребёнок, чужому фарту, чужой остроумной афере и огорчался, когда кого-то заметали. С восхищением цокал языком, узнав, как ловко провернул тот или иной гешефт его собрат по ремеслу. Дед приходил домой и без тени зависти рассказывал, что побывал у своего когдатошнего компаньона, и у того не дом, а полная чаша, и три домработницы одна краше другой, и вся мебель арабская, и в шкафах – 200 пар ненадёванных туфель по последней моде…

Ни расписок, ни каких-либо процентов не было и в помине. Вопросов «Зачем?», «На какой срок?» Суня не задавал. Ни кредитор, ни заёмщик – деньги не пересчитывали никогда. Они верили друг другу, как себе.